Воспоминания Остроумова Ю. А.

Остроумов Юрий Александрович:

На фронт попал я 18-летним пацаном. Но мне приходилось видеть ребят и младше меня. И должен сказать, что чем младше солдат, тем тяжелее ему приходится в бою. Дедовщины, в том виде, о которой пишут сейчас, раньше не было, но тем не менее, самая тяжелая работа — рытье окопов, сходить что-то сделать под обстрелом, принести и т. д. все-таки доставалась нам, самым молодым. Таскать самые большие тяжести тоже нам. Но это другая тема. Отвлекся. Меня занимает другая мысль. Я много раз мог погибнуть, но этого не случилось.

Нельзя сказать, что на фронте я не берег свою жизнь. Более того, я понимал, что моя безопасность, в значительной мере, в моих руках, ногах и голове. И всякий раз, когда появлялась возможность попасть в «Наркомзем» или «Наркомздрав», для меня было обычным сильное сосредоточение, иными словами, если я шел, то всегда видел впереди себя или сбоку малейшие углубления земли, где можно было спрятаться (окоп, кювет), спрятаться от осколков. И это было колоссальным напряжением все время. Ждать обстрела и видеть заранее, куда можно спрятаться. И все это не кратковременно, а все время пока в пути, пока вне окопа. И довольно часто приходилось реагировать, прятать себя от неожиданного обстрела.

Приходилось и просто быть осторожным и ждать, например, обстрела не только от немцев, но и от своих. В свои 19 лет я соображал уже, если, например, наши Илы «работают» по немецким окопам, то может попасть к нам невзначай, по ошибке, и надо быть готовым к этому.

Помню случай. Однажды на марше мы проходили какое-то село, и наша нестройная колонна встретилась случайно с колонной медсанбата (424-й Отдельный медико-санитарный батальон), и я увидел своего отца, который был в этом медсанбате ведущим хирургом. Некоторое время мы шли среди остальных вместе. Впереди, по возвышенности, «работали» Илы. Их было хорошо видно, и было их два или три. Мы шли как раз в их сторону. Вдруг Илы развернулись и полетели в нашу сторону. Я схватил отца за руку и сказал ему: «Давай спрячемся за дом», — шли мы по улице села. Так поступило еще несколько человек. А колонна продолжала двигаться. Только мы спрятались, как раздалась пулеметная очередь. И помню до сих пор, как какому-то капитану оторвало челюсть. С воздуха ничего не стоит перепутать своих и чужих.

А вообще, под обстрелом и бомбежкой с собственных самолетов — это были Илы, Пе-2, «кукурузники» — мне приходилось бывать несколько раз.

Один раз под Тарановкой. Это было после того, как сбили немцев, а ночью они отошли, а мы утром (было солнечно) начали движение. Помню, прошли мимо батареи 76-мм пушек нашего полка. Батарея стреляла. Впереди по бугру «работали» Илы. Меня послали собрать брошенный немцами телефонный провод, а наша батарея пошла вперед. Я шел вдоль провода и мотал его на руку, между локтем и кистью, а сам смотрел за Илами.

Вдруг смотрю, Илы развернулись и летят в мою сторону, как видно, заметили стреляющую батарею. Кстати, батарея была не зарыта, а просто пушки стояли на окраине села и стреляли в сторону немцев.

Недолго думая, я бросил мотать провод и решил спрятаться, так как Илы летели на батарею. Я, как водится, заметил раньше, что перед батареей была канава и это неплохое укрытие. Бегом добежал до канавы и плюхнулся в нее. Помню, что больше всего боялся РС-ов, то есть реактивных снарядов. Но, как видно, их Илы уже потратили и сбросили на нас бомбы.

Второго захода Илы не делали. Может быть, сообразили, что пробомбили по своим, а, может быть, у них уже и не оставалось боеприпасов, ведь перед этим они сравнительно долго «утюжили» немцев.

В эту пору при бомбежке я уже не закрывал глаза и рот и не ложился на землю вниз животом, а наоборот, ложился на спину, слегка приоткрывал рот и смотрел, куда летят бомбы. Даже думал, если что, если на меня полетит, переместиться в сторону. Но такого делать мне не пришлось. К сказанному надо добавить, что мною даже была разработана для себя идея «не выпячиваться»: не быть впереди, но и не отставать.

Сейчас, когда исполнится скоро 45 лет после окончания войны, я задумался о следующем: мне не один раз приходилось глядеть смерти в глаза. Видел десятки тысяч убитых как наших, так и немцев. Вырыл, наверное, десятки километров различного профиля окопов, по мне одному стреляли из минометов, и, кроме этого, я дважды ходил с ДП[1] в атаку с криком «Ура!», похоронил нескольких солдат нашей батареи, в том числе своего напарника. И вообще, мое поколение, то есть ребята 1924 года рождения, в основном, остались на полях Великой Отечественной войны или изуродованные вернулись домой, а меня даже не задело.

Я не говорю про случаи бомбежек и обстрелов, когда был в общей массе солдат, но часто бывало так, что людей поражало рядом, а меня не задевало.

Пример. Мы только что с переформировки попали на фронт под Тарановку. Это в районе Харькова. Я только что попал в 952-ой артполк. Нас послали рыть блиндаж. Нас — это разведчиков, топографов, связистов. Было нас 7 - 10 человек. В лесу сосновом. Показали нам, где рыть. Не успели начать копать, как начался обстрел. Снаряды падали довольно хаотически. И вдруг один снаряд упал нам в ноги, срикошетив о дерево. Лежит и дымится. Мы разбежались в стороны. Только начали копать, как снова рядом с нами упал снаряд и снова не разорвался. Что снаряд упал рядом и не разорвался - это случайность, но чтобы такое произошло дважды в течение короткого времени - это уж из очень редких случаев, но тем не менее это так.

В этой же Тарановке был еще один случай, о котором я хочу рассказать.

Мои воспоминания, в основном, связаны с НП, то есть с наблюдательным пунктом, где я обычно находился со своим начальником радиостанции. А тут я был почему-то один. Не помню, почему. Вообще, в Тарановке мне приходилось работать на нескольких НП, в том числе НП стрелковых полков, где бывал наш командир полка Федор Ильич Сазонов.

Так вот, случай, о котором говорю, был на НП 902-го артполка на окраине Тарановки.

Этот НП был оборудован ночью. Нас, всех солдат штабной батареи, заставили внутри дома вырыть блиндаж. Я тоже рыл. До этого пола в доме не было. Был земляной пол - то есть земля, обмазанная глиной. Когда яма посреди комнаты была отрыта, мы стали пилить очень большие деревья (по-моему, дубы или вязы). Валили их, затем распиливали и несли в дом - закрывали блиндажную яму. Как тогда говорили, сделали 3 или 4 наката, то есть 3 или 4 слоя бревен.

Провозились с устройством блиндажа до рассвета. Забыл сказать: в сторону фронта в стене была выбрана нижняя часть и установлены стереотрубы.

Почему-то хорошо помню рассвет того дня. По улице проехали в полутьме повозки со снарядами. Было тихо, хотя изредка постреливали. А мы вроде за ночь все сделать успели. Не успели только себе отрыть окоп. Измученный за ночь, со своей рацией залез в погреб. Погреб был круглым, глубоким, не об­ложенный кирпичом. А вход в него был в трех метрах от входа в дом. Я сразу уснул. Проснулся днем и над собой вижу голу­бое небо. Крыша погреба была вся в дырах, а погребца вовсе не было.

Помню, выложил радиостанцию, держал связь. А во второй половине дня начался обстрел нашего НП. Как говорили, немцы нас взяли «в вилку». Сначала одной пушкой сделали недолет, затем перелет, определили точное расстояние, а затем батареей или дивизионом беглым огнем ударили по нам.

Я сразу сообразил, при первом выстреле, что дело плохо, но деться куда-либо не было возможности, только жалел, что не вырыл себе окоп; очень жалел, так как сидя в погребе, был почти обреченным. Размеры ямы были большими, и туда свободно мог попасть снаряд. А кры­ша погреба была гнилой, на нее и наступить прос­то нельзя было - про­валишься. Помню, как в западне сидел в этом погребе. Артобстрел был очень сильным, и снаряды рвались рядом. Причем стреляли немцы довольно тяжелыми сна­рядами. Один снаряд по­пал прямо в дом, где мы сделали блиндаж, разва­лил его, пробил крышу, потолок, но блиндаж с его накатами спас всех, кто был в нем.

Не знаю, сколько было выпущено по НП снарядов, но при первом же затишье, глядя на других, выскочивших из окопов солдат, я тоже выскочил из ямы и, перебежав через дорогу, плюхнулся в хорошо отрытый окоп на углу улицы и переулка. Этот окоп, где я прятался, был мною примечен ранее. И вот, наконец, я им воспользовался. Я подбежал к окну, когда из дома выскочил командир полка и матом остановил нас, бегущих. Так что сидеть на опушке, к сожалению, не пришлось, а надо было возвращаться на пристреленный немцами участок - НП. Оказалось, из блиндажа, когда еще обстрел только заканчивался, первым выскочил капитан Егупов. Впопыхах он потерял фуражку, и Федор Ильич (наш командир полка) думал, что его завалило землей. Слышны были стоны, так как помимо попадания в дом было попадание в окоп. Этих окопов, довольно длинных, было отрыто за домом несколько. Там сидели телефонисты и другая обслуга.

Помню, как откапывали засыпанных землей. Были раненые и убитые. Здесь я видел, как у одного убитого из кармана достали залитый кровью партбилет. Это были связисты от КАДа - от командующего артиллерийской дивизии.

Часть офицеров стала настаивать, чтоб меня убрали с КП. Говорили, что меня могли запеленговать. Вряд ли вблизи передовой немцы занимались этим. Ни разу их пеленгаторы не видел. Скорее всего просто заметили оживленность, а, может быть, и просто амбразуру в стене дома. Однако мне ненадолго пришлось уйти и находиться в доме близ железной дороги.

Наверное, этот дом цел до сих пор и его можно найти. Помню высохшую железнодорожную насыпь и эту трубу, качаемую сквозняком. Еще подумал, что здесь сидеть можно, так как бомбам с самолета до меня было трудно добраться.

Само пребывание на фронте, а не только рытьё окопов, переноска тяжестей (рации, катушки телефонные и так далее) – колоссальное нервное напряжение. Именно эта напряженность, пожалуй, изматывает больше всего.